<==Совятня

Северус медленно шел по коридору, размышляя.
"Обратного пути у меня не будет. Метка ставится навсегда".
"С другой стороны, если Лорд выполнит все свои планы, у меня будет отличная возможность жить спокойно", возразил он самому себе.
"А если нет?" вспыхнула резонная мысль.
"Волдеморт не ошибается", напомнил он самому себе и вздохнул, перевесив сумку на другое плечо.
У Северуса всегда была безупречная осанка, даже когда ему приходилось являться пред Волдемортом.
Он посмотрел на часы. "Всегда рано приходишь на Зельеварение", досадливо напомнил внутренний голос о планирующемся убийстве сверхпунктуальности.
"ЗОТИ никогда не стоит первой парой", парировал он.
"А то бы прибегал за час до открытия кабинета?" ехидно поинтересовался рассудок.
Северус счел за лучшее промолчать и подождать начала занятия здесь, в коридоре. Он прислонился к стене и, достав учебник, уткнулся в него.

Я убежден: в глубине души каждый аристократ завидует грязнокровкам. Звучит абсурдно, но так оно и есть. И главная причина этого в том, что у грязнокровок нет никаких обязательств. Они никому ничего не должны. Их действия не прописаны на много лет вперед, у них нет обязанностей, каковые всегда сваливаются на головы всех представителей древнейших родов, они не должны всегда уметь держать лицо и вольны поступать так, как хочется им самим, без оглядки на именитых родственников и целую свору шакалов, которые всегда рады с очаровательнейшей улыбкой столкнуть тебя с пьедестала, на котором ты едва свыкся стоять, выдерживая, как обычно, град змеиных шепотков в округе и идеальную осанку вкупе с совершенно непробиваемым выражением лица.
В сущности, грязнокровки в своем роде – абсолютно уникальный сорт людей, которым с рождения удача выдала хороший козырь. Здесь вопрос лишь в том, как его выгоднее применить. Печально, что в большинстве своем грязнокровки, получив такой козырь, сразу же выпускают его из рук. В этом смысле чистокровные представители магического мира куда практичнее. Они ни за что не упустят своего шанса на удачу. Главным образом потому, что с самого детства их учили тому, что никто, кроме них самих, никогда не позаботится об их благополучии. Даже именитые папочки и мамочки, которые заботятся о внешнем образе всего рода, намеренно забывая о внутренних терзаниях собственных чад.
Именно поэтому большинство аристократов ненавидят своих родителей и в особенности  - те высокосветские приемы, что устраиваются в их особняках. Потому что каждый из этих приемов скорее напоминает большую игру, в которой слишком высокие ставки. Уж очень много зависит от случайно оброненного слова, неверного жеста, неправильно истолкованного намека. Здесь каждое движение имеет свою цену. А ошибок не забывают.
Но несмотря на всю эту жгучую ненависть, чистокровные все же продолжают посещать эти приемы, воспитывать своих детей согласно всем пресловутым традициям, говорить заранее известные фразы, топить друг друга в привычном ехидстве и снова и снова погрязать в обыденности великосветских вечеров, в которых главное – не упустить момента, когда тебе откусят голову. Зальешь кровью пол – не простят.
Потому что все мы – заложники своей жизни, у которой мы в гостях. И тут уже ничего не поделаешь. Привычка – самый страшный грех.
В первый раз в свет меня вывели, когда мне было пятнадцать. Это старая традиция рода Малфоев. Пятнадцать, и ни днем раньше. Понятия не имею, с чем это связано, на мой взгляд, пятнадцать – это слишком рано для того, чтобы окунать ребенка в такое логово змей, но, с другой стороны, я никогда не был ребенком. В моих глазах всегда прятался угрожающий огонек зрелости, которого так страшилась моя сверхчувствительная маман.
В зал мы зашли вместе с отцом. Я слишком высоко держал подбородок, и этим выдавал свое совершенно ребяческое волнение, и отец, конечно, не преминул мне об этом сообщить. Я уязвленно опустил голову и молча последовал вслед за ним. Как сейчас помню выражение триумфа на лице отца. Он радовался каждой упущенной мелочи моего облика, как ребенок. Сейчас, когда мне семнадцать, я начинаю понимать, что на самом деле это было частью его воспитания. Именно придираясь к мелочам, отец научил меня быть всегда безупречным. Временами даже до болезненности.
Я ненавижу свою безупречность. Она никогда не даст мне покоя. Никогда не разрешит хоть немного ослабить поводья.
А даже если и разрешит, я все равно их не ослаблю. Уж слишком я боюсь потерять над собой контроль.
Впрочем, страхи – это совсем другая тема.
Не знаю, почему меня сейчас пробило на такие странные размышления. Наверное, всему виной проклятая головная боль. Да, совершенно точно, виновата именно она, и ничто более.
А может, я просто устал?
К черту такие мысли. Мне же прекрасно известно, что эти размышления  – негласное табу. И не одному мне. Беллатрикс, например, тоже это знает – я чувствую флюиды усталости и раздраженности этой усталостью, исходящие от нее. Мне даже не нужен ее взгляд, чтобы это понять. И уж тем более – словесное объяснение. Только идиоты и слепые пользуются словами как основным средством передачи информации. Я же привык читать по воздуху. Малейшие переливы эмоций, оттенки чувств, застывшие в атмосфере – ничто не укроется от моей интуиции. Хотя, возможно, я утрирую. Просто мне так проще. Куда проще.
Очередное самоубеждение о мнимой всесильности.
Кофе кончается так непозволительно быстро. Так же быстро, как мое терпение.
-Эйк, ты, как всегда, опоздал, - лениво бросаю я подошедшему Эйвери, наблюдая, с каким ожесточением он набрасывается на еду. Я даже морщусь. Не представляю, как люди умудряются съедать столько с самого утра. - Впрочем, не сказать, чтобы слишком много пропустил... Здесь, как обычно, ровным счетом ничего не происходит.
Секунду я разглядываю глаза сидящего неподалеку Розье. У него ведь действительно очень странный взгляд. С одной стороны, конечно, ничего особенного. У всех людей глаза чуть более или чуть менее одинаковы. Но вот в радужке глаз Эвана Розье есть что-то необычное. Складывается зыбкое, неприятное ощущение, что он знает гораздо больше, чем демонстрирует. И, признаться, это меня несколько нервирует.
Впрочем, я, по обыкновению, ничего не выказываю на людях.
-Белл, я думаю, не стоит сейчас углубляться в подобные разговоры, - мой голос, по обыкновению, тих и спокоен – так я строю иллюзию, что меня совершенно невозмодно вывести из себя. - Не самое подходящее место... - недвусмысленный взгляд на стол Гриффиндора, за которым многие и так бросают на нас любопытные взгляды. - Не хотелось бы устраивать для благородных и отважных гриффиндорцев бесплатный концерт в исполнении армии хитрых и коварных слизеринцев, - смешок едва различим, но моя ирония здесь всем вполне понятна. Ведь мы говорим на одном языке.
Боль в висках становится почти невыносимой, и цвет кожи моего  холеного лица непроизвольно становится еще бледнее обычного. Кажется, с кофе я погорячился.
Хотя есть во всем этом один плюс - с кофе покончено, а значит, я могу спокойно покинуть это место. Большой Зал никогда меня не привлекал. Здесь слишком многолюдно. Как будто все время находишься под прицелом. По утрам это ощущение только обостряется. Особенно если не доверяешь ни единому представителю сего контингента.
-Вынужден вас покинуть. У меня есть еще пара дел перед уроками. До скорого.
Разумеется, у меня нет никаких дел, но я так привык делать видимость ценности каждой секунды своего времени, что не собираюсь отказываться от нее даже в кругу своих друзей.
Приподнимаясь со своего места, я отвешиваю небольшой поклон в сторону Беллатрикс и кивком прощаюсь со всеми присутствующими. Мы увидимся очень скоро, а значит, нет смысла разводить длинные прощальные беседы, что так неприкрыто меня радует.
Когда я иду к двери, я даже спиной чувствую множество обращенных на меня взглядов. Так было всегда. Я привык.
Поставьте грязнокровку на мое место, и на второй день такой публичности она сляжет в постель с неврозом. Думая об этом, я улыбаюсь.
Разумеется, выходя из Большого Зала, я не помышляю ни сном ни духом, что встречу кого-либо из знакомых. Однако судьба в очередной раз подкидывает мне сюрприз. И на этот раз он хотя бы приятный.
-Софи? - я искренне удивлен и даже, пожалуй, немного рад. Разве что головная боль слегка портит всю прелесть момента. Дверь Большого Зала захлапывается, я стою рядом с Софи в совершенно пустынном коридоре. Ни звука. - Я не надеялся встретить тебя до урока... - пожалуй, только с ней и с Беллатрикс я могу позволить себе быть откровенным. - Однако не могу соврать, что не рад. Как ты ухитряешься так очаровательно выглядеть с самого утра?
Пожалуй, сегодня я чересчур разговорчив. С чего бы это?..
-Ты меня прости, ради Бога, у меня есть еще кое-какие дела, но я клятвенно обещаю поговорить сразу после урока, - в моих словах много благородного пафоса, но внимательный зритель всегда заметит долю иронии. А я опять насмехаюсь над плачущими прохожими.
Вежливый поклон в лучших традициях аристократического рода, полуулыбка, полувзгляд, уверенный шаг в сторону кабинета. Меня не утомляет общество Софи, вовсе нет. Просто я действительно очень устал.
Ее фигура отдаляется вдалеке, но я уже не оглядываюсь. Поднимаюсь вверх по лестницам и коридорам, по закоулкам, которые я так замечательно знаю.
По расписанию сейчас зельеварение. Этот пустоголовый кретин Слизнорт опять ударится в туманные размышления, а я снова буду терпеть это с вежливой улыбкой, потому что мне прекрасно известно, как хорошо Слизнорт знает моего отца и как губительно для меня было бы разрушать отцовские связи, учитывая здоровье отца в данный момент.
Я ведь не идиот. Я прекрасно понимаю, что отцу осталось недолго. А я - его единственный сын.
Сейчас мне не до этих мыслей. Тем более что я почти подошел к кабинету.
Кого я вижу...
-Северус?..

Отредактировано Lucius Malfoy (2008-08-24 15:45:03)

Я не люблю детей.
Да что там лукавить – на самом деле я просто ненавижу детей. Думаю, это – от непонимания. Мне действительно очень трудно разобраться в детской психологии. Дети для меня – это существа с иной планеты, другого метафизического измерения. Я не знаю, о чем с ними говорить, и всегда чувствую себя полным идиотом, стоит мне оказаться наедине с маленьким ребенком, который тут же начинает устраивать какие-то общие игры, смеяться и крушить все, что видит. Вкупе с моей патологической аккуратностью эта детская привычка к безалаберности совсем выводит меня из себя.
В последних днях августа мой отец устраивал очередной прием, и какая-то великосветская львица притащила туда своего юного отпрыска лет четырех, не более. Главной темой разговоров был отец этой светской львицы, лежавший при смерти в то время, как его дочь призывно улыбалась влиятельным волшебникам на очередном балу. Ее отпрыск, темноволосый пухлый мальчишка, подошел ко мне и вдруг спросил, должно быть, услышав незнакомое слово:
-Скажите, а что такое “умереть”?
И неожиданно я растерялся.
Мальчишка смотрел на меня такими ясными глазами, что я по-настоящему испугался.
Этому ребенку четыре, и он еще не знает, что такое смерть. Мне семнадцать, и я уже не хочу знать.
-Я не знаю, - нервно ответил я мальчишке и торопливо ушел в другую сторону зала. Не знаю, что меня так напугало. Может, это неприкрытое любопытство и желание знать все? Ведь сам я давно попрощался со своим интересом. Меня уже почти ничего не волнует.
Тот факт, что я жив – всего лишь слово. На деле я уже давно, бесповоротно мертв. А мальчик был как раз живым. И это так меня задело...
Но мальчишка догнал меня и сказал:
-У вас пятно на мантии. Вот здесь, - и указал мне на грудь. Совсем маленькое пятнышко. Цвета бренди. Наверное, в этом приступе страха я позабыл о своей патологической аккуратности.
Мальчишка посмотрел секунду и вдруг произнес:
-Там должно было быть сердце, - и ушел.
А у меня еще долго тряслись руки.
Я не-на-ви-жу детей.
К счастью, никто не требует, чтобы я их любил.
...-Люциус. Какая приятная неожиданность.
Если ты делаешь вид, что рад мне, Северус, то поздравляю – у тебя неплохо выходит. А в то, что можно радоваться, действительно радоваться моему появлению, я давно уже перестал верить.
Я люблю себя, даже слишком, просто я знаю тех, что зовутся моими друзьями.
-Опять поражаешь мое воображение пунктуальностью? - нет, все же этот усталый сарказм никогда не исчезнет из моего бархатного голоса. - Похвально.
По привычке прислоняюсь к подоконнику, открываю окно, закуриваю, щелкая серебряной зажигалкой. Ну давай, Северус, скажи мне, что я староста, что мне не пристало нарушать правила и прочее бла-бла-бла.
-Я не видел тебя на завтраке. Впрочем, там действительно не было ничего интересного. Так предсказуемо...

Нет, конечно, я не праведник. Но и не самый великий грешник. Меня трудно назвать ангелом – цвет волос ведь не в счет, не так ли? - но я вовсе не дьявол. Я таков, каким должен быть. Не больше и не меньше. Каждая нота в меру. Ни единого шага в сторону от нормы.
Если вы ненавидите меня, это не значит, что я плох. Это всего лишь означает, что вам не по душе те законы, по которым я существую. Живу – это слишком сильно сказано. Я предпочитаю об этом не думать. И законы эти выдумал не я. Не я... к счастью или к сожалению, кто знает?..
Так много вещей, о которых не стоит думать, что это пугает. Пугает кого угодно, но – не меня. Потому что бояться можно лишь тогда, когда тебе есть, что терять. А мне терять нечего. Уже... нечего.
Несколько месяцев назад я узнал, что мой отец серьезно болен. Собственно, я догадывался и раньше. Трудно было не догадаться – отец внезапно стал пить гораздо больше обычного – сначала два бокала вина вместо одного после ужина, потом – три, четыре. Впрочем, моего отца, как и меня, алкоголь совершенно не берет. Слишком четкий разум, чтобы его можно было так легко затуманить. Отцу хватало одной бутылки, чтобы слегка захмелеть, хотя некоторые личности от такого количества вина уже едва бы ворочали языком. Кто угодно, но не Абракас Малфой. Именно поэтому это так насторожило меня. В тот день я спустился в гостиную около полуночи и застал там отца, сидящего в кресле рядом с откупоренной запыленной бутылкой из винных погребов. Самое лучшее вино. Самое дорогое. И даже это – в меру.
Наверное, потому, что мы, Малфои, просто не умеем уходить от приличий слишком далеко.
Пламя в камине отбрасывало на бледное лицо отца неровные рваные тени. Это старило его, очень старило. И неожиданно я вдруг заметил, как он изменился в последнее время. Пожелтевшая кожа и залегшая под глазами синева. Руки его чуть тряслись, сжимая бокал с вином. Он вскинул на меня чуть замутненный взгляд и постарался унять дрожь. У него не вышло.
Именно тогда я все понял.
Совершенно спокойно я присел в кресло напротив, разглядывая болезненно вытянутое лицо своего создателя и его пустые запавшие глаза.
-Я думаю, тебе не стоит столько пить, отец.
Он хмыкнул. Даже этот звук вышел у него совсем другим, непривычно тонким для слуха.
-Когда тебя волновало мое здоровье, Люциус?
-Никогда, отец. Оно меня и сейчас не волнует.
-Хороший ответ, мальчик.
-У меня достойный учитель.
Это вовсе не обмен колкостями. Это обычная беседа отца и сына. С поправкой на то, что мы оба Малфои.
-Я буду пить столько, сколько сочту нужным, - сказал отец твердо, и желваки заиграли на его лице. Я усмехнулся. - Тебе налить?
-Обойдусь.
-Лю-ю-юциус, неужто ты строишь из себя хорошего мальчика? Брось...
-Ради Бога, отец, ты только учти, что...
Он не дослушал меня.
-Кто такой Бог, Люциус?
Я замолчал. Прошло не меньше минуты, когда я отстраненно ответил – медленно-медленно, смакуя каждое слово:
-Бог – это Я.
Отец смотрел на меня долго, очень долго. У него было страшное лицо. Болезнь уродовала его. И уже – непоправимо.
Наконец он сделал последний глоток из своего бокала и сказал:
-Я умру через три-четыре месяца, Люциус. Эти бездарности, что зовутся целителями, это ничтожное отребье даже не может поставить диагноз. Но я умру. Я это знаю. И ты тоже должен это знать.
Я кивнул. Совершенно спокойно кивнул. Без доли нервозности. Хуже всего то, что даже в душе я не чувствовал горечи. Ничего не чувствовал. Как будто мы говорили о погоде.
Я не выразил сочувствия. Не стал уверять его в том, что “мы обязательно поставим тебя на ноги, отец, ты будешь жить, я клянусь!”. Нет.
Я всего лишь спросил:
-Надеюсь, завещание составлено верно? Мне не хотелось бы иметь никаких дел с шакалами, пожелавшими урвать кусок состояния вдовы и ее юного сына.
-Разумеется, Люциус. Я позаботился.
-Значит, нам больше не о чем говорить.
Отец тяжело, с усилием встал. Хмель в его голове давал о себе знать. Он дошел до дверей и замер на мгновение.
-Знаешь, Люциус... Я ненавижу тебя. Но мне действительно есть чем гордиться.
Так я услышал единственную в жизни похвалу от собственного отца.
Хотел бы я услышать ее еще раз.
Северус садится на подоконник, поджимает ноги. Это так привычно, черт возьми. Так привычно и так трудно.
-Я позавтракал раньше, чем кто-либо проснулся. А предсказуемость хогвартских завтраков вполне ожидаема, учитывая, что мы заканчиваем его в этом году.
Не люблю сентябрьский воздух. Он слишком задумчив – подумать только, какими определениями я разбрасываюсь по отношению к какому-то там воздуху! - а еще... печален, что ли?.. Я не переношу печаль. Она съедает меня. И осень я тоже не переношу. Эта пора меланхолии только и может, что раскалывать на куски.
Как странно я сегодня мыслю... Где мое хваленое равнодушие?..
Все дело в этом воздухе и в моей мигрени. И сигарете, пожалуй. Давно пора бросить, а я не могу. Но более всего я не могу признаться себе в том, что я могу быть от чего-то зависим.
Сигарета – это как раз зависимость.
Северус смотрит на меня. Я даже могу не поворачивать головы, чтобы знать это. Слишком ощутим на коже его едкий взгляд.
Я привык к вниманию. Меня это не раздражает.
И я вдруг спрашиваю, все так же глядя в окно:
-Северус... а ты веришь, что это когда-нибудь кончится? Все это... - я неопределенно обвел взглядом пространство, даже не зная, что именно имею в виду.
И этот сентябрь. Слишком легкий и солнечный, чтобы быть правильным. Я недовольно щурюсь, разглядывая внутренний двор из-за запыленного окна.
Зима скоро...